Автор: Citrina
E-mail: laisve собака list точка ru
Размещение на других ресурсах без разрешения автора запрещено. Используйте ссылку. Подробнее >>
Фандом: ориджинал
Рейтинг: R
Предупреждение: ангст
Пролог: Фанат последнего дня
Сандров осыпался на скамейку под навесом, уронил голову. Руки плетьми повисли над стареньким потертым портфелем, что скромно пристроился у ноги. Вечерело. Скоро улицы станут пустынными, особенно в центре, особенно у реки... Дотянулся пальцем до края портфеля, провел по трещинкам. Жалко. Вот просто так, в реку... и никто никогда не узнает... Лучше бы самому в омут, да нельзя.
Ему, Сандрову, еще мир спасать.
До автобуса еще минут пять. Посидеть здесь, на остановке, потом, когда подъедет, тихонько подняться по трем ступенькам... Устоять, когда дернется с места подводная лодка большого города... В автобусе найти место поукромнее, да и ехать... сколько?.. раз, два, три... что-то около шести остановок. И лицо сделать поприветливее. А то не дай бог какой проныра-журналист щелкнет такую кислую мину, завтра же пройдет слушок по газетам – мол, у Константина Сандрова творческий кризис, депрессия, ссора с любовником... Если бы вы знали, - Сандров сжал кулаки, - если бы...
Выйти сразу за мостом, прогулочным шагом спуститься на набережную. Немного пройтись, отвлечь внимание – это не паранойя, они ведь действительно следят! Раньше – только издалека, но когда сбылась вся первая книга и газеты замелькали огромными заголовками...
Где-нибудь под мостом незаметненько утопить портфель. Как раз на закате – символично... Идти дальше неспешными уверенными шагами, глотая слезы от жалости к себе. Вода – враг бумаги не хуже огня, враг чернил дешевеньких шариковых ручек. Хотел сжечь – рука не поднялась...
Вернуться домой – вот точно так же, стараясь держать на физиономии приветливую маску. Из автомата позвонить Димке, услышать родной голос и повесить трубку. Не надо, не надо впутывать его... А назавтра думать, усиленно думать, что бы такого сделать плохого... И содрогаться, и плакать от жалости к себе и презрения к своей беспомощности, а потом вставать и идти делать зло, потому что иначе уже не получится.
Краем глаза заметил что-то светлое. Сандров покосился и спрятал улыбку: фанат "Последнего дня Токио".
Мальчишка, лет не то тринадцать, не то шестнадцать: Сандров не знал, акселерации нынче волна или инфантильности. Рваные на коленках джинсики – видимо, он все-таки постарше, в тринадцать мамы еще следят за дырками в одежде. Белая ажурная кофта, явно у сестры или даже матери из шкафа вытащенная. А сквозь дырки крупной вязки видны красные рукава – от запястья до плеча, и ремешки-лямки. Самопал, не кожа даже, но автору приятно. Если не считать джинсики, то именно так и ходил Риу. Наверняка у мальчишки под джинсами красные обтягивающие шортики, раз он такой фанат.
Книга, конечно, не на такой возраст была рассчитана. Совсем не на такой. Но современные дети сами все найдут, возьмут и прочитают... Насилие и убийства им куда интереснее, чем взрослым.
Мальчонка смотрел во все глаза. Видно, узнал. Что ж не узнать, за последние пару месяцев не раз мелькал по ящику и высокий лоб писателя Сандрова, и залысины на висках, и даже морщинки в уголках глаз. На задних обложках всех четырех книг были его фотографии – но на них он, улыбающийся, почти молодой, был совсем непохож на сутулую развалину, сухого старика, Кощеем нависшего над стареньким портфелем. Последняя фотография была сделана в начале весны.
- Простите, - прошелестело почему-то шепотом, - это ведь вы Константин Сандров?..
Писатель улыбнулся уже открыто. Рад был, что хоть на секунду отвлекся от тяжелых мыслей... Жаль, только на секунду. Они вернулись роем диких пчел – такие же жестокие, такие же неумолимые... Толстой гадкой личинкой заворочалась идея.
- Я вижу, тебе нравится Риу?
Мальчонка радостно кивнул, потом заалели щеки: ну конечно, Риу ведь не совсем тот персонаж, которым обычно восторгаются парни его возраста. Если уж отыгрывают, то Кон-сана или Тайрона... Сандров вздохнул почти что со стоном: боже, ну почему все так перепуталось. Зачем вся эта борьба бобра с козлом. И тут же ответил себе: сам виноват.
Сам-ви-но-ват.
Но ведь не знал...
Хорошенькое личико. Что-то в нем было восточное, делавшее совсем похожим на Риу. Чистое, светлое, в обрамлении аккуратных каштановых прядок. Глазищи как миндаль – и формой, и цветом. Такой цвет зовут ореховым. И все в них видно, в глазках этих: что Сандров для него – не благородный Кон-сан, рыцарь без страха и упрека, с себя любимого списанный, критиками за это нещадно осмеянный, а Тайрон. Но не Тайрон - злобный приспешник темных сил, а Тайрон глазами влюбленного Риу. Кумир и владыка, за которым хоть на край света, хоть на плаху, а хоть и в пекло.
Не сегодня – значит, завтра. Не все ли равно? Если придется совершить преступление, то почему бы не так?
Сегодня. Тогда в будущем избавление придет на целый день раньше.
Сыграть Тайрона?.. Сандров встал, сразу весь как-то вытянулся, окреп, в глазах сверкнул металл. Сунул руку в портфель – господи, ну за что мне это, жалко ведь ребенка, я и не хочу даже – достал дневник. Взял мальчишку за подбородок, нежно но уверенно, заглянул в раскосые глаза:
- Я дарю тебе свою рукопись, Риу.
У того замерло сердечко. Приоткрылись сочные розовые губки, ореховый взгляд заметался – на потрепанную пухлую тетрадь, обратно на любимого писателя... Хочет, но не верит. Правильно не верит: бесплатный сыр достается только второй мышке... И уж совсем по-Тайроновски прозвучало:
- Я хочу переспать с тобой.
Да любой нормальный парень плюнул бы на авторитет любимого автора и сделал ноги после таких слов. А нормальный пацан еще б и морду набил, раз писатель Сандров такое чмо по жизни.
Риу судорожно сглотнул, вспыхнул. Губы затряслись. Робко протянул руку, взял измочалившуюся от времени тетрадь, прижал ее к груди.
- Я ради вас на все готов, Константин Матвеевич...
Сандров дал ему адрес, узловатыми пальцами погладил по руке, что лежала на тетради. Нежная кожа, юная и свежая. Край красного рукава Риу. Если умный мальчик – не придет. А если дурачок – сам виноват...
Сам-ви-но-ват.
***
Лихо хлынула вода, разбрызгиваясь по ванне, по стене в зеленых плитках. Сандров сунул руку – не холодная, не горячая, в самый раз. Обнял Риу за хрупкие плечи, помог залезть под душ. Мальчишка льнул как к матери: ни стыда, ни совести, ни сожалений... Будто каждый день его... вот так. Как Риу, точно.
- Очень больно было?
Тот отвел глаза.
- Нет...
Сандров ласковыми пальцами потер его щеку, подбородок, смывая уже успевшее засохнуть вокруг губ. "Я знаю как, я видел... на одном сайте..." Димке фору даст… Так сколько ж ему все-таки лет? И сколько за таких дают?
- Ты так спокоен... Я ведь тебя изнасиловал.
- Я никому не скажу.
Дурачок. Наивный красивый дурачок.
- Почему ты все время шепчешь?
Он виновато заулыбался:
- Голос ломается...
Теплые струи целовали его в плечи, капало с мокрых волос. Текло по гладенькой спинке, забегало в расселинку между ягодицами, где десять минут назад аж горело, аж сводило от боли. По крайней мере, для скрытых камер это должно было выглядеть именно так.
- Я втоптал в грязь твое будущее, твою репутацию, а ты говоришь мне "я никому не скажу"? Это все, что ты хочешь сказать человеку, надругавшемуся над твоим телом?
Ореховый взгляд: недоумение.
Тем лучше, тем лучше, что с ним все в порядке... Что все-таки это не настоящее изнасилование, а их маленькая игра. О, Риу был горячий, как самая настоящая шлюшка из "Последнего дня Токио"... Почувствуй себя Тайроном. И даже можно обойтись без жертв. Да, так гораздо лучше... Он пришел сам. Ему дали выбор, и Сандров был уверен, что мальчишка не появится. Но он оказался честным дурачком, и от звонка в дверь Сандрова прошиб ледяной пот. Страшно... и за него, конечно, но больше за себя: для Риу все закончится в ближайшие дни. Пару раз вызовут к следователю, помучают журналисты-звери, потом оставят в покое. А вот Сандров... Герой, спасающий мир...
От себя.
...Он уже несколько недель чувствовал непрерывное наблюдение. Кожей. Он, как-никак, был автором боевиков, что за идиоты работают в ФСБ? Ублюдки... Они ведь видели, к чему идет дело. К Санрову – подписать книгу – приходит красивый мальчик, у которого просто на лбу написано "134 УК РФ"... Как он нашел квартиру писателя – это не столь важно, фанаты на это способны. И Сандров, к слову, открытый гомосексуалист, начинает к нему грязно приставать. Были бы людьми – в три минуты бы примчались. Мерзкий педофил Сандров сел бы на такой срок, что мама не горюй. Но нет, им бы побольше компромата... Чтоб уж точно... Больше ведь ухватить не за что.
Риу ластился, терся мордочкой о грудь, умеренно поросшую темными волосами. Хотел обнять за шею, но стеснялся. Сандров ткнулся губами в его мокрую макушку, и мальчишка тут же запрокинул лицо, призывно опустив ресницы, разомкнув сладкие губы...
- Господи... Ребенок, что у тебя в голове.
Ореховый взгляд: обожание. Слава богу, в ванной камер не было. Кажется.
Мерзкому педофилу Сандрову заботливо дали отсношать мальчика во всех ракурсах и даже смыть с его тела и лица подтеки вещественного доказательства. Только тогда за окном завыли сирены.
Глава 1: Дневник бога
"На подоконнике, болтая загорелой ногой, мальчик сосал леденец. Самый что ни на есть банальный клубничный шарик на палочке... Облизывал, забирал в рот, снова вытягивал, работая потемневшими губами. От удовольствия щурил глаза. Леденец влажно хлюпал в горячем плену, истекая сладостью. Прохожие спотыкались."
От этой сцены у меня всегда учащалось дыхание. Я не знал даже толком – отчего. Пока не... сделал Это с Константином Сандровым.
Сколько во мне Риу? Сколько в Риу – меня? Иногда мне кажется, что Сандров вынул мою душу и положил между страниц. Поэтому стоило ему поманить – и я мчался навстречу неизведанному... Весь мир катился кувырком, со свистом пролетая мимо головы... Долго-долго плыл флегматик-лифт – и там пришли сомнения: какого черта я делаю, ведь Это действительно случится... Но лифт мягко остановился, разомкнул створки и выпустил меня. Сандров – бог. Все, что он делает, правильно.
Короткая трель звонка, торопливые шаги за дверью, вот я уже в прихожей, в коридоре, в комнате, вот уже мысли спутались и разбежались, стоило Сандрову повалить меня на потрепанный диванчик... И все – словно очередной эпизод, придуманный им. Солнце-прожектор, слепящее глаза. Багровые шторы. Мы разыгрываем драму для невидимого зрителя.
Потом было страшно. Выли сирены. Сандрова били ногами. Следователь с тростью задавал гадкие вопросы.
Трость с набалдашником в форме львиной головы. Мне сначала примерещилось, что пуделиной – и креститься потянуло, хотя семейка моя не религиозная совсем. Что это, подумал я, лавры Воланда покоя не дают? Еще один глаз у него был красный: подбили, видно, и сосудики полопались. Мне показалось, что он вообще красный, ну, мужик с разными глазами, жуть... Про трость я потом спросил. Набрался наглости и спросил. Оказалось – его самого просто Львом зовут... Только это все уже потом было, в кабинете следователя.
Этот гад заглядывает в глаза, как будто пытается вывернуть наизнанку душу. Мама и папа пили корвалол, когда мы вернулись из ментуры. Только со мной у него ничего не выйдет: мою душу Сандров спрятал в "Последнем дне Токио"... Гад с тростью этого не знает, но догадывается. Он говорил с Лешкой, Олегом и даже с Нинкой, и еще с кем-то из учителей. Ему, конечно, рассказали, что я фанат Сандрова. Тогда Гад с тростью спросили у папы, не был ли я проституткой, как Риу...
Даже Тайрону не снились все те проклятия, которые обрушил мой папа на голову этого идиота.
...Легкий, едва уловимый запах бензина. Машина стояла. Я поднял голову, выглянул в окно: заправка. Шесть утра – мы выехали из города, пока журналюги еще спали. Из круглосуточного магазинчика вышла мама, в широкополой соломенной шляпке и темных очках – чтобы не привлекать внимания к темным кругам бессонницы под глазами и к лицу, уже не раз мелькавшему в последних выпусках газетенок. Вообще-то, они не имели права. Вообще-то, это закрытое расследование, и они нарушили международную конвенцию по правам ребенка. Гребанные папарацци. Я сонно глянул в зеркальце заднего вида. На моей щеке отпечаталась застежка рюкзака.
В рюкзаке между парочкой скучнейших книг из списка литературы на лето пряталась потрепанная тетрадь. В ней размашистым почерком Сандрова объяснялись причины всего того дерьма, в которое мы с ним влипли по уши.
"Спрячь это, чтобы никто не нашел. Никому не показывай. Обещаешь? Хорошо. Иди. Я буду ждать дома..."
Я только робко улыбался, когда Сандров рвал на мне одежду. Я думал – зачем, я ведь и так... и так. И как угодно. Потому что – Сандров.
А теперь он сядет, потому что я лгу на допросах.
***
В полудреме вспомнилась другая машина – та, что везла меня в клинику. За окном зажигались огни города: пока в квартире Сандрова творился ад, успело стемнеть... Я не хотел никуда ехать. Забиться бы в угол, спрятав лицо в сандровский свитер, и тихонько реветь, чтобы никто не видел... Но с другого конца города в клинику уже мчались мои родители, спешно сошедшие с ума.
Под зеркальцем, подвешенная за шею, болталась игрушечная корова с глупой мордой и языком набок. Мелькали желтые фонари за стеклами. Я давно должен был быть дома...
Пожилой мент за рулем – я даже не успел рассмотреть его в суете и вечерних сумерках – надрывно ругался. Что педофилов и пидарасов – а особой разницы между ними он не делал – всех поставить к стене и расстрелять.
- ...А я ведь читал его книжки! Сынок, ты понимаешь, я ведь его уважал, я автограф брал у него... У меня же стоит на полке "Последний день" с его росписью! А он... подонок!..
Я слушал, как добрый старый мент изрыгает богохульства, и глотал слезы. Плакать было можно. Этого требовала роль.
Про конвенцию и что расследование закрытое – это тоже мне рассказал он. А только все равно назавтра во всех газетах было. Вокруг Сандрова ведь все время журналисты крутились...
- Сынок, если что надо, ты не стесняйся, - жалостливо сказал мент дядя Сережа, притормозив у клиники.
И я попросил:
- Отдайте мне книгу с автографом.
Мент замер и долго молчал.
***
Дача маминой подруги встретила зарослями укропа, запахом цветов и тишиной. И несколько дней я был почти счастлив.
У ворот нас окинул зловещим взглядом здоровенный черный доберман. Он был удивительно похож на эбеновую статуэтку – шершавую, нагретую солнцем... Такая стояла на подоконнике у Риу - мордой на запад, грустно провожая солнце. Встречая ночь, которая для Риу значила все... потому что с темнотой приходил Тайрон.
- Лежать, Завулон, - сказал ровный девичий голос из-за кустов. За кустами обнаружились шезлонг и жгучая брюнетка. Частично в бикини.
- Ирочка! – радостно воскликнула мама, и я выпучил глаза. Это – Ирочка?! Это вот с этой Ирочкой я в детстве играл в доктора?!
С шезлонга спустились две невероятно длинные ноги. За кутерьмой листьев мелькнула грудь, достойная элитных порносайтов, и тут же скрылась под маечкой. Секунду спустя Ирочка вынырнула из зарослей. Над дремлющим дачным поселком пронеслось и отдалось эхом:
Доберман демонстративно зевнул во всю свою кошмарную пасть и улегся на стриженый газончик. Со ступенек сбежала тетя Наташа, вся такая дачница в косынке и цветастой юбке. Расцеловала моих маму с папой, рукой провела по моей щеке:
- Повзрослел!
- Жизнь заставила, - тихо отозвался папа.
И в дом они все шли уже подавленные, спинами излучая чувство вины непонятно в чем. Мама, к счастью, тут же неловко сменила тему.
Ирочка проводила меня взглядом.
Ирка-толстуха, с мышиными косичками и челкой во весь лоб. Ей было десять, я готовился в первый класс. На каком-то из семейных праздников, когда нас выпустили из-за стола, она увела меня в родительскую спальню. Там, в уютном гнездышке между кроватью и батареей, она долго наблюдала, как меняется мое лицо, если трогать меня в разных стыдных местах. Благодаря ей я узнал, чем отличаются девочки от мальчиков, задолго до появления Интернета в пределах моей досягаемости. Когда-то родители шутили, что поженят нас, несмотря на разницу в возрасте, и я как-то привычно считал ее своей невестой.
Вот эта порнозвезда – моя невеста Ирка?..
На широкой терассе замечательно пахло вишневым табаком. В плетеном соломенном кресле курил трубку хозяин дома, солнечные лучи играли колечками дыма. Где-то мурлыкало радио. И на мгновение мне показалось, что не ждет меня в ментуре Гад с тростью, и что Сандров, мой бог, пьет кофе и стучит по клавиатуре у себя дома, где багровые занавески и потертый диванчик... Но спину оттягивал рюкзак с рукописью, а я еще не знал, зачем Сандров просил меня лгать.
"Ты должен меня ненавидеть. Пожалуйста. Так будет проще и тебе, и мне..."
День прошел в спокойном безделии. Никто не трезвонил и не ломился в двери с фотоаппаратом наперевес и затухающим воплем "Что вы почувствовали, когда вашего сына..." маме вслед. Родители расслабились. Меня оставили в покое. Папа поливал грядки, мама с тетей Наташей суетились на кухне, и слышались только перезвон кастрюль и "Ну что ты, Леночка, вы нас абсолютно не стесните... Мальчику нужно сменить обстановку... Поживите, пока вся эта шумиха не уляжется... Ах, это так ужасно..." Наконец-то немного спало напряжение, висевшее над нашей семьей вот уже почти неделю, с того дня, когда из квартиры Сандрова позвонил мент дядя Сережа.
Небо стригли ласточки. Я бродил по саду, и босые ноги щекотал окультуреный газон. Сзади подошла Ирочка, в ухе ее бодрым шмелем жужжал наушник плеера.
- Тили-тили-тесто... – жарко шепнула, наклонившись ко мне и щекоча черной прядью шею.
Ирка... Моя Ирка, которая уже тогда ловила кайф от моего смущения, выросла в... в...
- Я тебя вспоминала... А ты меня?
Лето бросилось в лицо.
***
В потрепанной тетради прятались газетные вырезки. Я пролистал их мельком: все они были мне знакомы. У меня была такая же коллекция, только мама вышвырнула ее в истерике после визита к Гаду с тростью. Она тогда не пожалела даже книг. Я ревел всю ночь.
Но у меня оставалась моя маленькая тайна...
Дневник, написанный рукой Сандрова. И сомнения Сандрова, его страх в каждую клетку.
"Сегодня, когда увидел свет мой Последний день Токио, мир накрыло безумие. Четыре взрыва прогремело в Европе. Четыре дерзких теракта. По всем каналам дикторы на разных языках говорили одно и то же, минуту за минутой, и я бледнел, не веря, не веря... Я бросился к книжной полке и бешено листал свою первую книгу. Зачем?.. С тех пор как мне принесли мою часть тиража, пахнущего краской, прошло не так уж много времени. И я еще помнил все до мелочей, я точно знал страницу, с которой сегодня читали новости..."
Мой бедный, бедный бог. Я тоже хорошо помнил это. Через несколько дней имя Константина Сандрова было у всех на устах. К нему пришла скандальная известность... Кажется, что с тех пор прошла уже уйма времени, а на самом-то деле все началось лишь этой весной...
Скрипнула дверь, и я еле успел спрятать тетрадь под увесистый том программной литературы. Мама уперла руки в бока:
- Ну и что ты тут лежишь? Иди на лужайку, папа тебе кресло вынесет, и будешь читать сколько захочешь. Хоть на свежем воздухе побудешь! Давай-давай, нечего тут сидеть в духоте.
Засветиться с тетрадью мне не хотелось, но пришлось послушаться. С моей мамой лучше не спорить. Пока обещанное кресло устраивалось под сливой, я успел замаскировась сандровский дневник под учебник – тут я был профи, вечно на уроках читал. Главное – сделать лицо кирпичом и не слишком увлекаться. Я себя умел контролировать как самый настоящий японский самурай. Потому что ни один, даже самый самовлюбленный учитель не поверит, что от его урока могут разгораться глаза так, как от книг Сандрова...
"С какого-то момента моей творческой деятельности я возненавидел все временное. Временное жилье. Одноразовые вещи. Знакомства на одну ночь. Жизнь и так проходила слишком быстро... Привычные вещи создавали иллюзию некоторой стабильности.
Позже я заметил за собой нелюбовь к новому. Нежелание сделать ремонт, хотя Димка капризничает и издевается. Нежелание обновить гардероб, хотя для него поход по магазинам – повседневное действие сродни чистке зубов... Новые вещи, вещи нового века были уже не те. Они были недорогими, часто ломались, их не жалко было выбросить и купить такую же недолговечную замену; они поражали разнообразием форм, цветов и еще бог знает каких параметров, и эта широта выбора снова звала к переменам... Фамильные ценности советского человека обесценились под ноль. Даже одежда, которую раньше мог донашивать друг за дружкой целый выводок братьев – теперь она чаще бывает забыта навсегда по окончании сезона. Мебель. Мебель, когда-то передававшаяся из поколения в поколение. Кровать с резной дубовой спинкой, толстопузый буфет с хрустальным графином за стеклом и ценными бумагами в потайном ящичке. Ностальгия, ты припорошена пылью, ты смешна, но тем не менее жива... Я вспоминаю о вещах, делавшихся на века – когда еще совсем другой была сама стратегия производства. Когда качество было качеством, когда вещи служили верой и правдой. И я чувствую себя старым, как эти вещи, окружающие меня почти полвека. Но... думаю с улыбкой – может быть, я, их ровесник, на поверку тоже окажусь прочнее новых людей?.."
По-видимому, я все же увлекся... А Ирка ходила тихо. Она, такая прекрасная, такая высокая, звездная, казалась недостижимой. Казалась далекой. А тут вдруг оказалась близко-близко...
Трава не шуршала под ее ногами. Я заметил опасность только когда на землю в шаге от меня присел Завулон. Вздрогнув, я захлопнул дневник и немедленно выругал себя за это: людям, как и собакам, резкие движения особенно интересны.
Ира покосилась, но не спросила. Видимо, решила, что у меня есть право на мои маленькие безобидные детские тайны.
Если судить по ее купальнику, то тайны она признавала разве что совсем, совсем малюсенькие. Я сглотнул, поднял куда-то в район солнца затравленный и совершенно сумасшедший взгляд и пискнул:
- Привет...
Ирочка присела на подлокотник клесла, колыхнув формами у самого моего лица, ненавязчиво поправила шнурочек от бикини. Запрокинула голову в модных очках, поглазела на небо, потом лениво протянула:
- Погода хорошая...
К ее шее прилип завиток волос. По длинной, невероятно длинной ноге мучительно долго карабкался муравьишка.
Я помнил ее некрасивой, маленькой, но моей. Эта новая Ирочка пугала меня. Слишком взрослая, слишком красивая и слишком хорошо понимающая, как этим действовать на полуневинного подростка с гормональным бумом.
- А помнишь, - проворковала она, - как мы играли в гинеколога?..
Спелые сливы над нашими головами показались бледными в сравнении с моим лицом.
Глава 2: Его Димочка
А еще в дневнике пряталась пачка фотографий и писем. Письма все были похожи как близнецы: короткие, слащавые, с неизменной фразой "мне очень нужны деньги" и подписью "Твой Димочка". С фотографий смотрел крашеный блондин с капризными губами. Он был либо один – голый, в разных позах, - либо рядом со счастливым Сандровым где-нибудь в кафе, одетый по-пижонски и со скучными глазами. "Он не просто кобель, он та еще сука" – читал я в дневнике и никак не мог понять – любил его Сандров или все-таки ненавидел.
Я узнал бы его из ста тысяч таких же кобелей... или сук: я ощутил бы на нем следы прикосновений моего бога.
И когда этот холеный педик открыл глаза и уставился на меня, не понадобилось даже сверяться с фотографией, лежавшей во внутреннем кармане джинсовки: дернулось сердце, и я понял, что именно этот парень был любовником Сандрова.
- Мелкий, сгоняй за минералкой, - прохрипел он. - Сушняк, душу отдам Господу. Деньги на тумбочке...
... Трижды в неделю у меня были беседы с психологом. Поэтому в понедельник утром меня покормили завтраком и усадили в машину.
- Ну как тебе мой конек вороной? – приосанилась Ирка, придирчиво оттирая с лобового стекла погибшего смертью храбрых жучка. – Я к маникюрше, в солярий, туда-сюда, в общем, тебя подберу у клиники часика через два. Окейчики?
- Окейчики, - отозвался я и, разумеется, к психологу не пошел...
***
В первый и единственный раз я там был наутро после ареста Сандрова. Психолог оказалась приятной молодой женщиной, она говорила очень тихо и вызывала стойкое желание поплакать у нее на плече. Плакать, правда, мне было не о чем – разве что о сандровских выбитых зубах.
Евгения как-ее-там была высокая и немножко угловатая. Глаза у нее были цепкие, они на ее постном лице казались чужими. Они все замечали. Отметили и приняли как должное мою робость, запомнили мои сцепленные в замок пальцы и привычку теребить мочку уха, когда я собираюсь соврать. Обратили внимание на фанатический блеск моих глаз при упоминании Сандрова, удивились. Поняли. Задумались. Пообещали не выводить на чистую воду.
А губы Евгении, в светлой коричневой помаде, сказали – мол, наша беседа конфиденцальна и все, что будет сказано, останется в этих стенах. Я ответил, что верю ей, но больше не верю стенам.
Она спросила, что я чувствую. Я пожал плечами. Пообещал не прыгать с балкона и вести себя адекватно. Она деликатно попросила описать переживания прошлой ночи. Мои пальцы потянулись к уху, так мне проще думалось, и я что-то промямлил о страхе, неуверенности, беззащитности... Это было почти правдой. А сейчас, продолжила она, сейчас тебе страшно? Я кивнул. Про Сандрова ведь все знают, что он с женщинами не того, а я еще и малолетка к тому же... Ему в тюрьме придется очень плохо. Не любят там таких. Я все время об этом думал, все время переживал...
Мы разговаривали долго, я вымотался от постоянной игры в кошки-мышки. Не сболтнуть лишнего, взвешивать каждую фразу, преданность Сандрову спрятать в самый темный угол сознания... И самое глупое – видеть, что психолог мне кивает, вроде – верит... но глаза ее, глаза мангусты, все мои дешевые приемчики расшифровывают и читают правду. А правду мне говорить нельзя. Потому что – Сандров.
На прощание она сказала – приходи, если это нужно будет тебе. И глаза успокоили: если я больше не появлюсь в ее кабинете, она не станет ничего выяснять.
***
Выждав с полминуты в холле, я вышел, прячась за какой-то толстой теткой. Почти полчаса ушло на дорогу, а я вовсе не был уверен, что вообще иду по правильному следу. Однако недаром я всегда любил боевики и детективы. Когда я уже почти отчаялся, в одном из корпусов общаги очкастая бабуся-дежурная узнала Дмитрия с фотографии.
Я поднимался на лифте и думал – зачем я это делаю? Зачем мне этот человек? Но перед глазами вставала последняя, грустная улыбка Сандрова. Ведь зачем-то он мне дал свой дневник. Зачем-то вложил в него пачку фотографий. Значит, мне просто нужно найти этого парня, а дальше мы с ним вместе попробуем разобраться в том, что, черт побери, происходит и как помочь Сандрову.
Пока я набирался храбрости, нужная дверь сама распахнулась, выпуская всклокоченного парня с красивой фигурой. Он едва заметил меня, на ходу причесываясь пятерней и явно опаздывая куда-то.
- Извините, а Дима здесь живет? – крикнул я ему вслед. Парень притормозил, обернулся:
- Ну ты везунчик, пацан! Димка раз в три недели появляется. Заходи, открыто там! – и он скрылся в лифте.
Я был собой ужасно горд. В огромном городе найти нужного человека по обрывкам фраз, по ничего не значащим упоминаниям в дневнике – это было достойно Сандрова.
Когда я вернулся из магазина с бутылкой ледяной минералки, Дима ожил. Напившись, стал рассматривать меня. Я оглядывался по сторонам: такого клоповника мне еще видеть не приходилось. Полуободранные обои, все в неаппетитных пятнах, когда-то были голубыми, седые и тяжелые от пыли шторы – чистыми... но это было очень давно. Воняло куревом и дихлофосом, чем-то подгоревшим, чем-то сгнившим. Ухоженный, хотя и опухший с похмелья Дима казался совсем неуместным в мятом ворохе застиранных простыней с печатью общаги.
Душераздирающе взвизгнула сетка кровати – Дима повернулся на бок, лег поудобнее.
- Так это ты тот цыпленочек, которого трахнул Конст? – спросил он вдруг, и я вспыхнул. – Очень интересно... И что же, твоя попочка действительно стоит того, чтобы за нее попасть под статью?
Запотевшая бутылка с минералкой скользнула по его голой груди, оставив мокрый след: будто языком лизнули. Вызывающе торчал затвердевший сосок.
- Наверное, мне лучше уйти, - выдавил я, делая шаг к выходу.
- Вали, - фыркнул Димочка.
У самой двери я обернулся, недоуменно хмурясь.
- Ты даже не спросишь, почему я топлю его? Ты же прекрасно знаешь, что он не способен на...
- Да на кой спрашивать, и так ясно. Встретил известного мужика, отвафлил ему и в попку дал, к обоюдному удовольствию... Домой пришел – мамка-папка в рев: кто доченьке целочку порвал?! Ну ты, естественно – не виноватая я, он сам вошел... А дальше родителя сами все сделали. Так было, персик? Ну что стоишь в дверях? Сюда иди, пить будем за знакомство...
***
Всю обратную дорогу я молчал, лежа на заднем сидении. Ирка на полную громкость врубила какие-то кельтские мотивы, оставив меня наедине с мыслями. Мысли были в ужасном беспорядке.
Запах крахмаленной наволочки.
Я не хотел.
Ритмичный визг кровати. Ничто не убедило бы меня – ни Димочкины пальцы, вдруг начавшие хозяйничать у меня между ног, ни его грязный, грязный шепот в ушко... Но внезапно пришла мысль, от которой я замер и перестал отпихивать руки, тут же нырнувшие ко мне в джинсы по локоть.
Я не могу вспомнить, как Это было с Сандровым.
Стук сердца. Игривые укусы в загривок. Без особых церемоний Димочка впечатал меня лицом в подушку.
Только один раз, шептал я себе, Господи, прости, я же должен вспомнить. Только один раз, кусал я губы.
Жаркое, жадное, чужое у меня внутри. Резкое, дерзкое, едва давшее к себе привыкнуть. Поплыло перед глазами, закружилась голова, и голубые обои вдруг обернулись багровыми шторами, скрипучая койка – диванчиком в гостиной... Конст... Ты ведь позволишь звать тебя, как зовет твой любовник?.. Конст, это твои ладони у меня на бедрах, это твоя грудь трется об мою спину, это ты делаешь мне больно, в этой боли есть сладость, счастье принадлежать тебе, Конст, не жалей меня, не отдавай меня, я с тобой, я только для тебя, наши тела слились, я хочу так всегда, жарче, сильнее, еще!..
И тогда я начал кричать.
...Машина плавно остановилась. Я поднял голову и удивленно огляделся: мы встали у поворота в дачный поселок. Где-то под сердцем зашевелилась тревога.
- Ну и что я скажу твоим родителям? – спросила Ирка, лениво глядя на дорогу.
Наверное, я смертельно побледнел. Не знаю. Я боялся поднять глаза, в них был ужас.
За окном гудел луг. Травы и клевер, шмели на пахучих розовых цветках. Ровный строй столбов с проводами, уходящий обратно в город. Ласточки на проводах.
- О чем?.. – мяукнул я.
- О том, где ты был.
"Констанция в изоляторе, тебя трахать некому... вот и пришел ко мне. Не дрейфь, барсик. Носик в подушку, Димочка все сделает сам!"
- Где я был?..
- Не знаю, - дернула плечом Ирка и поймала мой перепуганный взгляд в зеркальце заднего вида. – Где угодно, только не там, куда я тебя отвезла.
"Тише... Не ори так... Дурачок маленький... Вся общага сбежится... в очередь на тебя... Изголодался... бедненький..."
Врать я никогда не умел. Пожалуй, стоило бы научиться. В салоне повисло напряженное молчание, мой взгляд в зеркальце стал жалобным. Ирка подула на свои ногти, все еще неуловимо пахнувшие лаком, и сжалилась.
- Ладно, - подмигнула она и обернулась, приблизив ко мне лицо. – Мы ведь друзья, правда?
Что-то хищное примерещилось в ее улыбке. Несколько секунд я не двигался, будто мышонок перед змеей. Потом нашлись силы отвести взгляд.
***
- Пожалуйста. Обо всем... просто молчи.
...Ночью была духота. Летняя, жадная. В траве стрекотало пилящим хором. Мне не спалось.
"Ты похож на Риу, мальчик-одуванчик. Глазенки у тебя раскосые и хотючие. Конст купился на это? Конечно, на это. Если даже я заметил... А тебя не пугает тот факт, что Риу поехал крышей в конце четвертой книги?"
Ныло все тело. Горело лицо, болели истерзанные Димочкой соски, ниже пояса хотелось трогать, мять, сжимать... Весь словно избитый, я ворочался, и недовольно поскрипывала подо мной раскладушка, до судороги напоминая общагу.
За картонными стенами общаги слышались голоса и смех. Даже если бы я мог не стонать – ритмичный скрип кровати не спутать ни с чем. Мне в спину свистели, когда я стоял у лифта, в панике, боясь обернуться, но Димочка рявкнул: "Стоять! Моя добыча!" – и меня оставили в покое.
Усталые глаза отказывались закрываться. Мысли все не успокаивались, бросаясь в голову пестрым ворохом. Я откинул простыню.
Липкая жара.
Скрипнула под ногой половица. Из комнаты родителей доносился раскатистый храп. У Ирки было тихо, как в западне.
Я шагнул в темноту. Сладкий запах духов волной бросился в лицо. В висках ухало – мне казалось, этот звук перебудит весь дом. Шаг, еще шаг. Деревянный пол под босыми ногами. Вязкая тишина вокруг.
Потом были цепкие руки, они схватили резко, сразу, они успешно заломали и опрокинули на кровать. Я не сопротивлялся. Лежал на спине и захлебывался сладким воздухом. Ирка игриво прижалась округлыми мягкими формами.
- Ну и какого черта ты здесь делаешь, герой-любовник? – шепнула она, смеясь.
- Молчи... – простонал я, обвивая ногами ее бедра.
Ночь. Духота. Я очнулся на своей раскладушке за полчаса до рассвета. Как дошел – не помнил. Между ног саднило, как от ожога. Все тело пахло иркиными духами.
- Пожалуйста. Обо всем... просто молчи.
Глава 3: Тили-тили-тесто
Я мало спал. Родители, к счастью, ненаблюдательны. Зеваю – Димочка обо всем догадался бы сразу.
Вчерашний день кажется каким-то безумием. Казался бы сном, но слишком ощутимы последствия. Я псих, лезть к Ирке в постель, когда уже после Димочки болело все и везде... Ирка тискала меня всю ночь. Совсем все с ног на голову перевернулось... Это ведь я должен бы к ней грязно приставать, слюни пускать, а почему-то чувствую себя проституткой какой-то... Ирка тоже хороша:
- И что ж мне делать-то с тобой, ты ведь маленький еще...
Я нашел в саду относительно укромный уголок – под кустами черной смородины. От дома меня почти не видно – закрывают буйные цветы на клумбе и папоротники. Валяюсь на травке – колкой и ровной, как свежеподстриженная голова паренька-курсанта. Делаю вид, что кормлюсь – мама велела есть витамины. И читаю - то, что куда важнее программной литературы...
"Не в моих силах заставить тебя быть рядом. Все, что я могу, это выскоблить щеки – ты ведь так ненавидишь мою щетину... Сходить в магазин за баснословно дорогим шампанским, сесть на диван и ждать, ждать, ждать... Когда наконец явится Димочка в своем ошеломляюще ГОЛУБОМ костюме, цвета небесной лазури... И устроит мне помесь ада с раем, мой персональный маленький апокалипсис. Сколько раз я бился головой о стену, зарекаясь больше никогда не распекать тебя... У тебя появляется эта кислая мина... "Ешкин кот, Сандров. Ты как ревнивая жена. Достал!" Это последнее тебе даже не обязательно произносить вслух. Меня трясет от одной мысли, что ты можешь просто уйти от меня и не вернуться. Пусть – зови этими идиотскими своими прозвищами – Кассандра, Констанция – все лучше, чем холодное, равнодушное "Сандров"... Пусть шампанское и икра, черт подери, какое мещанство... Пусть вульгарные твои замашки, безвкусная яркость и блеск... Пусть – исчезновения на неделю, без звонка, без предупреждения, и драматичные возвращения... Делай что хочешь, возьми все, что у меня есть. Боже мой, мальчик, я просто хочу твоей любви.
...Успокоился. Ты ведь заявишься в два ночи, когда остынет ужин (да, черт побери, я готовлю для тебя), когда я усну на диване, так и не сняв свежую рубашку. И будешь морщить носик, потому что от меня пахнет не тем одеколоном, что нравится тебе СЕГОДНЯ. А я, осчастливленный твоим снисхождением стареющий неудачник, преданной собачонкой буду вертеться у ног, приносить тапочки и заглядывать в глаза. Ты ответишь – этим едко-ЦИНИЧНЫМ взглядом... И может быть, допустишь к телу. Если, конечно, не проскулишь - "Конст, ну я устаааал...", отворачиваясь к стенке. Мой усталый Эрот. Ты пахнешь похотью. Ты даешь всем, мой сладкий греховодник, я ведь вижу. Я знаю твое тело. Знаю каждую родинку, каждый синячок, и ровный контур незагорелого, что пряталось под плавочками на Мальдивах... Бог мой, ты заставил меня лететь на Мальдивы. Я поседел, когда увидел счета. Но даже в дни сладостного уединения, маленький сукин сын, ты умудрялся изменять мне... а я даже не сержусь. Я устал тебя ревновать, это бессмысленно. Я не люблю того, что причиняет боль.
Я, наверное, убью тебя однажды. Каким-нибудь идиотским способом, на потеху прессе. Зарежу кухонным ножом, тем, грозным, для разделывания рыбы. Оскверню твое остывающее тело, на руках отнесу в ванную и лягу вместе с тобой в теплую воду. Потом вскрою себе вены каким-нибудь совершенно неподобающим предметом – ну надо же потешить журналистов! – и мы будем остывать вместе, смешивая нашу кровь.
Хотя нет... Мне, скандальному такому, больше подошло бы что-то не столь бытовое. Давай сгорим вместе. На каком-нибудь богом забытом оружейном заводе. Романтично. В день нашей смерти придет Апокалипсис, и погибнет все живое... Помнишь? Как этот чертов сукин сын Тайрон и его любимая игрушка Риу – а роли распределим потом...
Ну как, идет?
Черт, Димка, я, кажется, и впрямь начинаю сходить с ума. А мы так давно не спали вместе..."
Не ты один - псих, Конст... Я тоже. А может быть, это просто мир рехнулся вокруг нас?
***
Ночью падали звезды.
Я стоял посреди лужайки, окруженный черными громадами – дом, разросшиеся сливы, одичавшая алыча, - и пялился в небо, задрав голову. Было жутковато, в каждой тени мерещилось непонятно что. Призраки, волки, монстры из ужастиков... Боже Всевышний, это все такие глупости по сравнению с настоящей жизнью.
Бояться нужно людей. Из плоти, крови и мыслей.
Говорят, если успеть загадать желание, пока падает звезда, оно обязательно сбудется... Но крохотные искорки перечеркивали небо мгновенно. Я шептал, не останавливаясь ни на секунду – пусть все будет хорошо, пусть у Него все будет хорошо... И слезились отчего-то глаза.
На плечи легло теплое одеяло, и я сразу почувствовал, как успел замерзнуть. Иркины руки мягко обняли, невесомой бабочкой тронул висок поцелуй. Я откинул голову на ее мягкую грудь. Так стоять было куда приятнее, только мерзли ноги в шлепанцах, мокрые от вечерней росы.
Август, краюшка свободы. Самая сладкая, солнцем прогретая, пахнущая вареньями с кухни и немножко – предчувствием осени. Скоро в школу. Я не представляю, как это будет – после всех статей, после скандала... Но об этом я еще успею надуматься. Вдоволь, да так, что тошно станет... А пока – у меня еще есть кусочек лета. Моего самого необычного, самого страшного и самого прекрасного...
- Ты загадал желание? – спросила Ирка.
- Загадал.
- А какое?
- Если я скажу, оно ведь не сбудется! А мне очень, очень надо... – я с трудом повернулся в кольце ее рук, привстал на цыпочки и ткнулся губами в изящный подбородок.
- Тогда не говори, конечно, - шепнула Ирка - и целовала меня, пока мои ноги не начали подгибаться. – Пойдем в дом, уже все легли давно.
Я покорно побрел, прижавшись к иркиному теплому боку. В доме было темно и спокойно. Ирка зажгла свечку. Раздела меня, долго гладила, терлась мягкой грудью, шуровала рукой между ног у меня. Я хихикал. Потом лежали в обнимку, и казалось – ближе друзей не бывает... Я рассказал ей все. Она целовала меня в губы. Обкапались воском. От свечки остался один огарок. Шипели, когда горячее попадало на кожу. Ирка раздвинула мне колени, положила мою ладонь туда, где уже прошел было энтузиазм, и мурлыкнула:
- Сделай мне шоу.
И я делал ей "шоу", дыша все тяжелее, а Ирка, стерва, вуайеристка, лежала рядышком и не отрываясь смотрела, как двигается моя рука. Так увлекся, что даже не заметил, как она на минуту растворилась в темноте, а потом вернулась, хитро сверкая глазами.
А что я всю постель ей забрызгал – так это она сама виновата.
Кто ж знал, что она додумается вторую свечку принести...
***
Доски. Разводы, узоры на деревянном потолке. Лица. Морды. Дороги. Линии жизни. Спутанные...
Солнечный квадрат... вернее, не квадрат, а что-то бесформенно-угловатое – черт, черт, как же быстро ускользает сквозь пальцы август-песок... Если б я эту каракатицу назвал квадратом, математичка влепила бы пару без лишних слов.
Десять утра, и уже жарко. На потолке – ничего интересного. И что самое неприятное – там нет ответов на вопросы, которые я задаю себе. Жаркое лето... В такое утро с трудом верится, что в мире бывает что-то еще кроме запаха нагретых солнцем досок. Покрытых олифой когда-то. Олифа – красивое слово... Конст, тебе нравится?
"Шерстяные носки, плед и кружка чая. Мне холодно. За окнами ветер шипит рассерженной гадюкой. Дождь. Дождь, дождь... Льет четвертый день без перерыва, будто Господь решил наконец-то утопить нас вместе с нашими грехами. Димочку-прелюбодея, меня-убийцу... Господи, прости, что осмелился взять на себя слишком многое. Что дарил и отнимал жизнь, уподобившись Тебе. Я не знал, что Тебе будет угодно воплотить мой полуночный бред. Я не знал..."
Дождь, разве в мире бывает дождь? Бывает холод? Смерть? Уставший Сандров? Я все перепутал, Конст... Где – реальность, где – твоя книга? И есть ли разница? Кто я? Влюбившийся в тебя по уши поклонник - или Риу, твоя игрушка, твое дитя, твой самый верный и оттого самый счастливый?
"Мне никогда раньше не приходила в голову эта мысль – насколько этично убивать персонажей. Я автор, творец, я бог созданного мною мира. Они же – скопления букв. Они, персонажи книги, состоят из фраз, образов, и лишь кажутся почти живыми, если рядышком встали правильные слова... Их смерть – просто другой набор фраз. Я считал себя вправе владеть ими, играть ими, не думая, что в какой-то степени их мир не менее реален, чем тот, в котором живу я... Это похоже на бред умалишенного, я знаю. Я и сам счел бы себя психом, когда б не то Черное Воскресенье... В тот день слова, закорючки-буквы вдруг стали жизнью, и только тогда я впервые понял смысл того, что все это время писал. Я страшный человек. Убийца. Господи, я был неправ. Я никогда еще столько не молился... Господи, останови это безумие! Пока не поздно, пока еще не пришел Последний день Токио...
Прекратились дожди. Небеса равнодушно молчали. Когда сбылась вся первая книга и началась вторая, я перестал молиться."
Конст, что толку говорить с самим собой... Тебе не у кого спрашивать разрешения. Владей нами, мною...
Властвуй. Тебе не у кого просить.
Мысли роились стаей диких пчел. Тех, что кусают особенно больно.
Завтрак прошел в ненапрягающей ленивой болтовне ни о чем. Майка пахла химической свежестью, шнурки долго не хотели завязываться. На капоте машины подрагивали солнечные зайчики, пролезая сквозь резные листья.
Вслед нам вполголоса гавкнул Завулон, отчаянно пытаясь вилять обрубком хвоста и гремя цепью, как четвероногий призрак отца Гамлета. Ирка, тренер и Самая Любимая Двуногая, махнула рукой псу в ответ. Они здорово понимают друг друга, Завулон наверняка по-своему, по-собачьи, в нее влюблен. В Ирку все влюбляются... А она почему-то тискает меня, вместо того чтоб отдаваться какому-нибудь знойному мачо.
"Он боится собак. Этот сукин сын до слез, до истерики боится собак, это единственная его слабость, если я еще что-то понимаю в людях. Мелких шавок – они похожи на него – он тихо презирает, но я клянусь, даже кошка ведет себя спокойнее в присутствии добермана. Собаки это чувствуют: у них появляется жестокость в глазах. Он весь сжимается, сереет под своим искусственным загаром, его прошибает пот и вообще со стороны мальчишка выглядит так, будто вот-вот обкончается. У него какая-то сексуально окрашенная фобия. Не иначе как в вечной своей погоне за легким заработком он однажды залетел на какую-нибудь вечеринку извращенцев... Меня бы это совершенно не удивило. Это было бы очень в духе господина Орлова, а Димка может врать сколько угодно, я все равно знаю, что он бывает на этой проклятой даче... Я представляю его стонущим под здоровенным черным псом, и меня тянет не то блевать, не то мастурбировать. А лучше и то, и другое одновременно, а потом взять пистолет и застрелить нахрен этого белокурого ублюдка. У меня есть мечта – насадить его на член и впустить в комнату собаку. О, как бы сжался твой растраханный сфинктер, Димочка, какая дрожь била бы твое тело! Никогда в жизни мой маленький подонок не бывал особенно эмоционален в постели – однажды я научу его сердце биться.
Нужно будет написать псину для Риу – большие собаки и крохотные котята иногда удивительно гармонично общаются. А малыш слишком одинок... Конечно, честь и счастье погибнуть вместе с любимым, но должны же в его жизни быть маленькие радости..."
- Ну что, на блядки? – подмигнула Ирка в зеркальце, когда дача скрылась за поворотом.
Глава 4: Всадники Апокалипсиса
У подъезда в чистенький джип грузили проституток. Видно, была вечеринка у барыг с седьмого этажа. Усталые и немного опухшие девушки в юбках, длиной напоминавших ремни, по-птичьи покачивались на расхлябанных каблуках.
По заплеванным, но родным ступенькам я шел за ними вслед – и моя походка была такой же красноречиво кривой.
Ирка в машине невозмутимо полировала ногти. У дверцы в лепешку разбивался Вадик, сосед с пятого. Приблизившись, я поймал за хвост их разговор:
- Зачем ты нужен-то мне, такой ковбой? У меня уже есть одна игрушка. Вон идет.
- Он же мелкий! – удивился сосед.
- Размер – не главное, - нравоучительным тоном возразила Ирка, - главное, чтобы человек был хороший. До свидания, Вадик с пятого этажа!
И вроде бы все прошло как по маслу, но вдруг...
- Мужчина, у вас огоньку не найдется?
Я съежился и замер от звука этого слащавого голоса. На димочкины интонации у меня выработалась стойкая аллергия – однако несмотря ни на что, меня тянуло к этому проходимцу... Как всякого фаната – к вещи своего идола.
Пыхнув изящной сигаретой, Димочка облапал взглядом моего соседа, усмехнулся и прогулочным шагом вернулся в подъезд.
"В квартире не кури!" – чуть было не ляпнул я, но вовремя прикусил язык. Да... Димочка, о котором я знал только то, что он любовник Сандрова и редкостная сволочь, вот уже несколько дней жил в моей квартире. Ел мою еду, валялся в ванне с шершавым от времени дном. Спал, наверное, на родительских кроватях. Бардачил и курил, туша окурки в кофе и подписывая мне смертный приговор.
А все получилось как-то быстро... Просто в ту первую встречу я понял, что во второй раз не найду его. Согласился он сразу – облезлая общага очень располагает к сговорчивости. Видимо, он в очередной раз демонстративно ушел от какого-нибудь богатого папика, а новый пока не успел замаячить на горизонте.
Ну и славненько.
***
"Дом – это то место, где тебя не ранит темнота.
Ты можешь проснуться ночью, встать и пойти – в туалет, на кухню, к окну – и темнота не встретит тебя ни одним неожиданным ударом. Углы мебели спрячутся в ночи, повороты коридора обойдут тебя, не задев. Ты можешь коснуться стен кончиками пальцев – просто чтобы они знали, что ты тут. Ты идешь. Тебе никогда в жизни не приходило в голову измерить в шагах длину коридора или расстояние от кровати до двери – и между тем ты знаешь, знает твое тело, точно чувствует, сколько нужно движений. Это дом. Здесь все привычно. Здесь темнота – своя, родная. Она не прячет в себе ничего пугающего. Не то чтобы вы друзья. Не то чтобы вы – на ты. Она... просто есть. Ты тоже. И ты бредешь сквозь нее, заспанно вздыхая, иногда что-то ворча, а потом выключатель щелкает и яркий-яркий свет ослепляет тебя. Эта мгновенная слепота – она тоже привычная. Как книги на полках, как потертый диванчик, как отколовшаяся плитка в ванной, на самом верху – сколько лет, входя в ванную, ты видишь эту рану на стене и обещаешь себе – завтра, завтра... А тем временем этот серый квадратик успел стать частью твоего дома, и тебе уже не кажется, что так – некрасиво...
Больше всего ты боишься перемен. Чужой темноты. Чужого дома.
Ты старишься вместе с вещами и уже давным-давно не чувствуешь себя живым.
А потом в дом приходит новый зверь – он тихонько урчит у ноги, подмигивает разноцветными глазами... теплый. С кучей хвостов, к которым ты, хулиган, прицепил всякие гремучие штуки, когда достал зверя из коробки. И вас сразу стало много... Целый зверинец. Мышь, все время щелкающая невидимые семечки. Добрый улыбчивый крокодил в буквами на зубах, он любит, когда по ним стучат... Две вечно закрытые клетки с птицами, они иногда поют, когда ты попросишь... И еще большая, самая большая клетка с прозрачной стенкой. Инсектарий. Там шевелятся буковки, простенькие черненькие букашки на белом, но если приглядеться... На самом деле там живут люди. С их непростыми судьбами, с их драмами и любовями, ревностью и нежностью... И смертью. Конечно же, и смерть там есть тоже.
В доме все становится немножко по-другому: тебя – меньше. Потому что ты все время проводишь перед стеклянной стенкой, в своем зверинце. Дом не обижается. Ему с тобой и так хорошо.
Потом появляется твой возлюбленный, и дом, тихонько улыбаясь, прячет в темноте ваши стоны и вздохи.
Потом...
Потом ты понимаешь, что все слишком хорошо. Что дом, работа и любимый человек сделали тебя счастливым. Ты вдруг остро и болезненно понимаешь, что это сломается. Ты еще не знаешь, где и когда, но внутри уже холодеет сосущая пустота предчувствия. Ты думаешь... Бродишь по дому, тебе не спится... Тебя ждут в постели, но твои мысли где-то далеко... Надломится. Где?
В ночной темноте от одного неосторожного прикосновения вдруг заурчит любимый зверь. Утром тебе принесут кофе, разомнут затекшую шею. Выругают, что опять пишешь до рассвета. И станет безумно хорошо и безумно страшно.
Все проходит. И это тоже пройдет."
***
И снова я приходил в свою квартиру тайком, будто вор, разносил вещи по их привычным местам и кусал губы от ужаса. Все равно очевидно, что здесь жил кто-то чужой... Скрыть мою авантюру от родителей не удастся. Но пока еще было время - я горел в руках мужчины и не жалел ни о чем.
За моим медленным схождением с ума Димочка наблюдал сквозь ресницы и белобрысую челку. Эта челка меня бесила. Когда он бывал натрахавшимся до равнодушия, я заводил волосы ему за ухо – он только кривил губы в ответ... Губы. Его губы. Я никогда не подумал бы, что такими губами можно так отвратительно разговаривать... Самое ужасное – я нахватался от него всяких дурацких словечек и фразочек, они то и дело норовят вклиниться в разговор с мамой и папой... Вот паразит! Мне стоило бы думать – зачем я здесь, зачем я лежу на его голой груди, зачем мои губы пылают на его коже... Но я дрожу и пробую на вкус шею и плечи. Осторожно, кончиком языка – Димочка не любит, когда остаются влажные следы от поцелуев.
Он говорит – я целуюсь как щенок. Это значит, что у меня мокрые губы. Но зачем мне ему угождать? Он для меня - никто. Вещь Сандрова.
Только ноги дрожат. И между ними. И в голове хоровод, руки тянутся к чужому телу... Поцелуи – сухими губами – один за другим спускаются по груди, кружат вокруг соска, и вдоль ребер, и поперек, и по руке до самого сгиба локтя, потом возвращаются к шее и опять начинают свое путешествие, кажущееся бесконечным... Только вот у него есть вполне конкретная цель. Ниже... Ниже... Вокруг пупка – и еще ниже... Туда, где горячо...
- На твоем месте...
...Скотина! Равнодушный подонок, даже не участился пульс, даже не сбилось дыхание, он лежит тут и курит, скучающим взглядом пялясь в потолок!..
– На твоем месте я бы этого не делал.
Спустил руку с дивана, нашарил на полу свои брюки и кинул мне, будто милостыню, презерватив в блестящей упаковке.
- Дима, так невкусно, - мяукнул я протестующе, но этот ублюдок только интенсивно дымил сигаретой.
Я упер руки в бока. Димочкин член тянулся к небу, на животе поблескивал квадратик фольги, а я испытывающе смотрел в бесстрастное лицо сандровского любовника. Конст, ну что, что ты нашел в этой белобрысой манерной кукле?! Димочка едва заметно сморщил нос, поежился, наконец-то оторвал взгляд от потолка и недовольно посмотрел на меня. Я победно усмехнулся: когда его распирает от желания, условия диктую я! Но стоило моим губам вновь приникнуть к распаленной нежной коже – и димочкины пальцы больно вцепились в волосы, потянули...
- Лолита, киса моя, ты будешь спорить?
Я сглотнул слюну. Упрямство во мне было еще сильно. Резина – это гадко на вкус, он меня не заставит ни под каким предлогом. Да что за глупости вообще... Кончиками пальцев я коснулся его набрякших вен, дразня, лаская, обещая... Димочка не выдержал: шепотом выматерился, прицельно метнул сигарету в недопитую чашку кофе на секции – идиот, горячее на полировку, меня же мама убьет!!! – и секунду спустя ткнул меня носом в диван. В тело ворвались его ледяные пальцы, истерично прошуршала фольговая упаковка, а потом все стало неважным, несложным, только резкое дыхание мне в волосы – и иногда, когда он забывался, тихие постанывания...
Потом, когда он перестал двигаться и лежал на мне, опираясь на локти, когда медленно-медленно начал рассеиваться похотливый туман у меня в голове, когда к нам обоим пришла сонливость – я вдруг обнаружил, что мы разговариваем о Сандрове. Почему-то, вдруг, вот именно сейчас, вымотанные сексом, мы говорим о нем.
- Кто, скажи мне, нимфетка, пустил легенду о материализации мысли? Сам же Сандров и пустил... Потому что идиот.
- Дима, ну как ты не видишь?! Все, что он описал, действительно случается, в это невозможно не верить, потому что это факты!
- Случается. С этим не спорю. Но нихера это не значит, что книги Сандрова материализуются!
Спать мне расхотелось. Зато вдруг напал зверский голод. В холодильнике впору было мышам вешаться, а денег у меня было – на жвачку разве что.
- О развале Союза и войнах на территориях бывших республик тоже десятки писали в начале перестройки. Они что, тоже материализовали это все? Жюль Верн, может, материализатор мысли? – кипятился любовник Сандрова.
Я быстро оделся, радуясь возможности проветрить мозги. Шустро зашнуровал кроссовки, взял несколько купюр из-под банки с крупой – они откладывались мамой на черный день, но дней чернее этого лета в нашей жизни все равно не предвидилось: четвертая книга была уже не за горами...
- Дим, это другое. Там все к этому шло, любой думающий человек мог предсказать...
- ...Вот именно, предсказать. Предугадать. Какая умненькая мальчик! Так каким, к чертовой матери, лысым хреном Сандров от них отличается?!
- Сандров – бог, - услышал я свой уверенный голос. Димочка помолчал, будто взвешивая эту мысль, потом фыркнул в ответ.
- Да не бог он ни разу. Придумали себе красивую сказку... Гуманитарии. У Кассандры самомнение – как у меня амбиции...
- Ну и кто он тогда по-твоему? – спросил я уже от дверей, не особенно надеясь на серьезный ответ.
- Пророк, - пожал плечами Димочка и добавил, зевая: А пророки могут и ошибаться...
И это было серьезно.
Так серьезно, что застыло все внутри, будто Димочка снова вогнал свои холодные пальцы.
***
Нож терзал колбасу.
- Рииии-иу... – мурлыкнуло за спиной.
Я с готовностью отозвался.
- Хорош стричь фонтанчики, чайку забацай, - бросил Димочка из коридора. Глухо стукнула дверь. Вот ублюдок, куда это он? Я ведь предупреждал, чтобы не высовывался, а что если соседи начнут интересоваться... Еще слава богу, куда-то исчез чертов папарацци – видимо, устал дежурить под дверью, пока мы прятались на даче...
Сварливый чайник забурчал, поведя бликом на пластмассовом боку. Горячо задышал, осуждающе кося красным глазом, поворчал-поворчал – и щелкнул, будто рукой махнул. Дескать, что с вами, дураками, спорить...
Меня болезненно тянет к Димке. Он это видит... И не только это. Он видит меня насквозь. Потому что меня создал Сандров...
Фарфоровый заварочник охотно хлебнул кипяточку, прополоскал рот и сплюнул. Зажевал заваркой – зеленый чай, все честь по чести, - и напился вдоволь.
Звякнули кружки-ложки. Снова хлопнула дверь.
- Там какой-то хмурый мент тусовался на лестничной клетке... Вот, просил тебе передать.
Я чуть не упал в обморок: мент?! Здесь, сейчас?! Да Димку ж заметут!.. Хуже – маме расскажут!!!
Димочка держал в руках сигаретную пачку. Я вопросительно посмотрел на сандровского любовника.
- Дурачок, - фыркнул Димочка, - я в магазин ходил, тебе ж сигареты не продадут. А передал он тебе "Последний день", на, иди подрочи...
По спине пробежал холодок – непонятно, приятный или нет – и все тело отозвалось на одну единственную мысль: Сандров. Я выхватил книгу из димочкиных вечно ледяных пальцев. Прижал ее к груди... и разревелся. Будто получил письмо с того света...
Димка спокойно наблюдал. Оглянулся на дверь, потом снова уставился на меня, покачал головой:
- Госссспади, какое-то сборище идиотов имени Сандрова...
***
Интересное обнаружилось, когда на даче, в тайнике под смородиной, я листал переданную дядей Сережей книгу. Я ласкал пальцами вожделенные страницы и думал – почему он все-таки мне ее отдал? В середине книги нашлась закладка. Я знал каждую букву "Последнего дня" – это была сцена с журналистом. Ухватил глазами строчку – и как всегда, провалился в сандровскую реальность по уши.
"В сумраке лаборатории фотограф казался себе демиургом. Он колдовал, его отражение плясало в реактивах. В тусклом свете красной лампы на бумаге, погруженной в проявитель, будто по волшебству возникал босс Тайрон. Сначала – строгий черный костюм, небрежно расстегнутый в знак того, что встреча носит неофициальный характер. Тень от подлокотника. Волосы малолетней игрушки якудзы у колен хозяина. Черные ботинки на ковре – те, чей владелец позже сменил их на цементные и уже в них окончательно успокоился на дне реки... Потом прорисовались более светлые детали – узор на роскошном ковре, полутона теней под воротником рубашки... Ноги обреченного – фотограф прищурился: резкозть пропала, что же это? Выдержка ведь небольшая была... Неужели так дрожали? Наконец легкий тон обрела белоснежная рубашка Тайрона. И из ничего возникла реальность. Вот он, босс мафиозного клана – последний, кто видел живым политика, объявившего охоту на хищников...
- И хорошо весьма, - шепнул фотограф, промывая отпечаток.
Удар со спины был щадящим: так, оглушить ненадолго...
Деловитый якудза зафиксировал обмякшее тело на столе, примотал правое запястье к фотоувеличителю. Любовно выпрямил пальцы жертвы на белой досочке, где несколько минут назад злосчастный фотограф наводил резкость. Приценился было к тяжелому фотоаппарату, но махнул рукой и достал из складок одежды свой старый добрый молоток для отбивки мяса. Замахнулся – и извлек первый из пяти воплей, похожих на вой обезумевшей собаки.
- Скажешь родным, что прищемил дверью, - услужливо посоветовал якудза, поднося к пленкам зажигалку.
Змеистый край татуировки, видный из-под рубашки, под красным фонарем казался живым и страшным."
Я читал бы и дальше, но почему-то вдруг обратил внимание на закладку, которую вертел в руках. На клочке листа в клеточку мент дядя Сережа написал номер телефона и одну фразу: "позвони, если понадобится что-то еще"...
***
Мне снилось, как умирал мир. Ночь за ночью я просыпался, задыхаясь от страха.
Гигантские волны, нависающие над мирным пляжем, остолбеневшие люди. Желтое солнце сквозь толщу мутной воды.
Очередь в крематорий. Люди, боясь чего-то страшнее смерти, едут умирать. Девочка с куклой, испугавшись жара печи, убегает – и плачет... Она понимает, что поступает неправильно.
Не то удушье, не то какие-то ядовитые газы... Дети в грязном подъезде, на ступеньках. Четверо или пятеро, одна кислородная маска на всех. Они дышат по очереди. Девчушка лет двенадцати говорит – я буду привыкать, и попробую, может быть, смогу выжить...
Полутьма. Дикий холод. Страх. Ранодушные ко всему, люди лежат на снегу и не шевелятся.
И белый голубь разбивает голову в кровь, бьется о решетку клетки – снаружи.
Все пойдет прахом, если я не продолжу предавать Сандрова. Это нечестно, ведь по книге Риу не был предателем! У него не было выбора! Но у меня его, в общем-то, нету тоже...
***
В руке была рюмка, в рюмке – коньяк. Бутылка стояла тут же, возле дивана. Папина. Убью.
В длинных пальцах дымилась сигарета, роняя пепел прямо в коньяк. Вторая рука зарылась в волосы, и тень от нее делала особенно драматичным димочкино лицо.
Любовник Сандрова полулежал на моем диване, подобрав ноги, судорожно курил, цедил вонючую жидкость. Звякая зубами о край рюмки.
- Меня папа убьет за коньяк, - сказал я.
- Я куплю, - отозвалось из-под тени.
Это прозвучало... неправильно. Это было совершенно не к лицу ему, говорить просто и серьезно.
Я присел на краешек дивана, погладил димочкину щиколотку. Было глупо спрашивать – "что-то случилось?" – потому что ответ был ясен и так. А "что случилось?" было бы слишком наивно с моей стороны. Я ведь не Сандров, чтобы задавать вопросы ему.
Димочка потянулся за бутылкой. Глянул на меня сквозь челку:
- Будешь?
Я дернул плечом, что могло быть истолковано и как да, и как нет. Он предпочел последнее. Смочил коньяком губы, облизнул, затянулся – и уставился в потолок, запрокинув голову.
С каких это пор Димочка предлагает мне выпить?
Мы довольно долго сидели так. Я молчал, гладя его по ноге. Он молчал, держа в одной руке и рюмку, и сигарету. Потом ни с того ни с сего заговорил:
- Однажды была bareback вечеринка... Bareback – это когда не предохраняются.
Глоток. Затяжка. Недолгое молчание.
- Я познакомился с одним челом, мы хорошо провели время...
Глоток, затяжка, молчание.
- Через пару недель я узнал, что он выпрыгнул из окна...
Димочка убрал наконец руку от лица, достал новую сигарету. Мне вдруг показалось, что робкий солнечный луч подрагивает в его глазах.
- У него нашли СПИД.
Я склонил голову набок, сосредоточенно слушая его и не совсем понимая, зачем он мне это рассказывает. Он замолчал. И в нависшей тишине на меня вдруг обрушилось...
- Ты... – только и смог выдавить я, вытаращив на него глаза.
Он кивнул, и маленькое солнышко сорвалось с ресниц и скатилось по его щеке. Димочка тут же дернулся, отвернулся... Я выхватил у него из рук рюмку и опрокинул в себя. Горло обожгло, тут же подкатила дурнота, я закашлялся...
- Ты... мы...
- Да успокойся ты, - рявкнул Димочка, - я ж тебя только с резинкой имел... – потер виски и устало бросил: Но в диспансер лучше тебя сводить.
Потом я плакал. От страха, от жалости к нему, от неизвестности и просто потому, что было слишком много всего.
Коньяка – в том числе. Мы сделали всю бутылку.
***
"Кон-сан в ярости сжал кулаки. Зачем, за что столько бессмысленных жертв? Зачем все это нужно Тайрону, если первый же взрыв уничтожил его самого? Кон-сан верил, что малыш Риу мог отомстить за господина. Он, казавшийся хрупкой бабочкой, всегда любил слишком сильно, слишком безумно. Но Риу добровольно последовал за возлюбленным. Мстить было некому.
На рассвете четвертый взрыв рванул в центре Парижа. Обломки Триумфальной Арки нашли на окраинах.
Четыре страшных удара. Четыре взрыва. Кон-сан устало закрыл глаза. Это не конец света. Это начало.
Это Апокалипсис постучался в дверь мира."
***
- ...Знал ведь, говнюк, что никто и не подумает усомниться. Мы ведь пидарасы, золотой мой, мяу? Значит, изнасиловать ребенка – это для нас раз плюнуть. Они ведь нас всех педофилами и маньяками считают, киса.
Я прижался к нему спиной. Влажное полотенце приятно освежало.
- Ну положим, ты меня тоже...
- Ну положим, ты ко мне не девочкой пришел. Сам пришел, заметь. Мне тогда интересно стало, что Конст в тебе нашел. А потом притерся, - ухмыльнулся он. - Трахаешься ты с чувством, мальчик-колокольчик, очень по кайфу тебе потыкаться сандровским вибратором, пока хозяин сидит. За то и ценю.
И Димочка звонко поцеловал меня в ухо – аж в голове зазвенело. Перекатившись через меня, он нашарил на полу свои шмотки. Димочка не признавал "телячьх нежностей", полежать с ним в обнимку мне почти не доводилось.
- Кошмар, сандровский вибратор признался мне в любви, - буркнул я. Димочка натягивал носок, задрав на спинку дивана свои стройные ноги.
- Но зато с такой фигурой я могу быть дура дурой... Смекай, как он все закрутил, блондинка. Сандрик, умничка, понимал прекрасно, что сто тридцать четвертая – это сожженные мосты, и это если ты еще уболтаешь следователя, что это не сто тридцать вторая и ты сам хотел. Даже если ты вообще откажешься от своих показаний, дело не закроют. Потому что это уже госопека, общественный интерес.
- Дима, подожди, ты этими цифрами мне совсем голову задурил. Сто тридцать сколько там – это что такое?
- Сто тридцать вторая - насильственные действия сексуального характера, в том числе мужеложство. С заведомо несовершеннолетним - от четырех до десяти.
Я так и не спросил у него, где он учится. Вернее, где числится – потому что категорически не мог себе представить, что этот непоседливый ублюдок способен посещать лекции. Однако, судя по тому, насколько бесследно исчезали из его речи дурацкие словечки и интонации, когда он говорил о всех этих статьях и законах, к юристам он какое-то отношение имел.
- Максимум, что ты можешь для него сделать – убедить этого Льва как его там, что под Сандрова сам лег. Половое сношение и иные действия сексуального характера с лицом, не достигшим шестнадцатилетнего возраста, до четырех лет. Относительно неплохо... Хотя без адвоката ты фиг справишься. Ох, мурзик, какая жалость, что Орлов такая скотина, с таким адвокатом Констанция была б у нас вся в шоколаде...
Я навострил уши.
- Орлов?
Димочка едва заметно скривился, увел глаза в потолок. На его лице, привыкшем демонстративно гримасничать, натуральная мимика смотрелась странно.
- И не проси, нимфетка. Эта птичка тебе не по зубам, а я к нему не пойду даже под угрозой расстрела.
Я полез обниматься:
- Пожалуйста, Дима, я на все готов...
- Идиот.
- Пожалуйста!
- Ты не знаешь, что это за человек.
- Какой, ну и что, если он может помочь – надо попытаться!
- Тебе это не по карману.
- Сколько? Я одолжу у родителей. Черт, я продам телевизор, комп, люстру! Все равно и так заметно, что здесь кто-то был, пусть лучше думают, что обворовали...
- Ты действительно придурок. Орлов берется за дело только если платят натурой. Ты хочешь лечь под этого старого борова? И под его друзей? Ты знаешь, что там делают с такими нежными мальчиками, как ты?!
Я смотрел Димочке в глаза и отчаянно понимал, что эта белокурая сволочь знает, о чем говорит. Непонаслышке. Но если это пережил он – переживу и я.
- Позвони ему.
Однажды папа взял почитать первую книгу Сандрова. Он дошел до середины, потом вдруг на что-то важное отвлекся и отложил ее в сторону. Книга легла на стол, откинувшись на цветную обложку... И страницы очень медленно поднимались, норовя перелистнуться, а я смотрел, затаив дыхание. Они все скользили, распрямлялись, ни на миг не прекращая едва заметного движения, почему-то казавшегося мне страшным. У меня внутри все выкручивало от желания помешать, не позволить, не дать!!! Я вскочил с кресла... я успел. Но с недавних пор ощущение закрывающейся книги преследует меня, и я рад бы вскочить и побежать... Только не знаю, куда.
Вот Димочка точно знал, куда мне стоило бы пойти. Он уже открыл было рот, чтобы послать меня в этом направлении...
...и тут прозвенел звонок.
Димка заткнулся, глазами показал на дверь. Я кивнул, натянул майку и джинсы, на цыпочках прокрался в коридор и заглянул в глазок.
За дверью улыбалась Ирка. Я с облегчением открыл.
- Малыш, я совсем забыла сказать, нам к ветреринару через полчаса, у нас что-то с когтем, - проворковала она, усиленно пытаясь заглянуть мне за спину. - Так что ты можешь тут не торопиться...
Я, не отрываясь, смотрел на Завулона. Доберман изваянием замер у ног хозяйки, даже острые уши не дергались. Смотрел на меня умными глазами – чуял, свой. В голове у меня что-то темное промелькнуло и неожиданно вырвалось словами:
- Ирка, а ты с нами чайку не выпьешь?
Ирочка выпучила на меня глаза, заулыбалась нехорошо. Еще бы, интересно же, для кого она меня таким сексуально раскованным воспитывает... Альтруистка.
- С ваами? А ты приглашаешь?
Невовремя вспомнилось про нечисть, которая без разрешения не входит в дом.
- Заходи, - твердо ответил я.
...Уже потом, в иркиной машине, все рассыпалось на отдельные картинки, будто иллюстрации. Белые иркины пальцы, намертво вросшие в цепь. Ощетинившийся пес. Позеленевший и как-то сразу уменьшившийся Димочка с телефоном в руках. Непонимающие глаза Ирки, вопровоженной на кухню вместе с Завулоном. Липкий смех Орлова в трубке – или игра моих измочаленных нервов... И последняя, самая последняя фраза, после того как телефон был с ненавистью отброшен на диван:
- Вперед, Лолита. Жопой на танки, за родину, за сталина. Скатертью дорожка.
Когда я пришел в следующий раз, квартира была вымершей.
***
- Куда мы едем?
Я напряженно смотрел в темное окно.
- Куда мы едем, Саша?
Я взорвался:
- Не называй меня так! Никогда не называй!!!
Ирка утопила тормоза, меня кинуло в лобовое стекло и тут же поймало, перехватив поперек груди жестким ремнем. Сжатые иркины губы делали ее жестокой.
- Риу, - шепнул я.
- Что этот ублюдок с тобой сделал?
- Риу, как в книге...
- Ты посмотри на себя! Ты во что превратился? Обо мне не думаешь, плевать, обо мне вообще ни один парень не думал никогда в жизни. И я думала, ты мой друг... но к черту. На себя тебе плевать - ладно. Ну нравится тебе с мужиками – твое дело... Но о родителях-то хоть подумай! Что теперь, губки будем красить, фенечки-причесочки? Маму до истерик доводить?
Я недоуменно поднял на нее взгляд, борясь с острым желанием облизать вазелин с губ. Неловко прикрыл ладонью пару тоненьких браслетов на запястье.
- А ты даже не знаешь. Отлично. Просто отлично.
Я слушал и чувствовал, как снова шелестят страницы невидимой книги, перелистываясь, грозя захлопнуться раз и навсегда. Как под ногами исчезает все, что раньше казалось опорой. Вчера вечером я вертелся у старого трюмо на чердаке, в новом нижнем белье и браслетах, взятых из маминой шкатулки. Я соблазнял зеркало. Как сказал бы Димочка – "наводил ремажор".
Так значит, дверь хлопнула не от сквозняка...
- Ирка...
Шелест страниц.
- Ирочка... – странно, мой голос... он такой спокойный.
У нее потекла тушь.
- Ты думаешь, - срывающимся шепотом сказала она, - ты думаешь, она поверила, что мы едем в клуб тусоваться? В середине недели, ни с того ни с сего? Что она обо мне подумает теперь?.. О тебе? О нас?
- Ира. Я потерял все. Разреши мне потерять еще и себя, и я обещаю, я успокоюсь.
- Ты говоришь как взрослый, - едва услышал я. Ирка что-то очень важное пыталась рассмотреть в густой темноте за стеклом, как несколько минут назад – я. Но там не было никаких ответов.
Их вообще не было нигде.
- Поехали, - тихо-тихо попросил я.
- Поехали, - отозвалась она безвольным эхом.
***
Я думал, будет страшно.
Я ожидал, что руки будут липкими, а глаза – холодными. Что мне придется стиснуть зубы, чтобы выдержать это испытание, и про себя повторять, как мантру – это ради Него, это ради Него...
Но все оказалось просто. Не нужно было намекать, улыбаться или принимать позы... Просто в самый подходяший момент ненавязчиво легла на плечо теплая ладонь. Стала гладить, легко и по-доброму, я вдруг совершенно неожиданно сомлел, расслабился, прижался к широкой мужской груди, как когда-то, впервые, к Сандрову... От ласки потеплело между ног. Бог мой, Риу, ты проститутка, - не то удивленно, не то восхищенно прошептал внутренний голос...
И когда чужие ладони мягко подтолкнули вниз, послушаться их оказалось легко и просто.
Эпилог: Танцуй, Саломея
Пророк. А пророки могут и ошибаться. Если это так, то жертва Сандрова – бессмысленна. А он верил в свою правоту. Он верил в то, что его книги влияют на ту реальность, в которой мы живем.
До недавних пор я думал, что так оно и есть. Я считал его богом.
Кассандра, чьим предсказаниям не верили... Кто же из вас прав? Ты или твой златокудрый Эрот, несущий в идеальном теле чуму нашего века?
"Я создал свою вселенную, как Творец – наш мир. Но я допустил фатальную ошибку... Я связал собою две реальности. В одной из них я – Константин Сандров, автор четырех скандально известных книг. В другой – Кон-сан, герой, рыцарь, современный самурай, сражающийся со злом. Я – то звено, что погубит оба этих мира, если только... Если только я не найду способ уничтожить эту роковую связь. Перестать быть аналогом самого себя... Кон-сана уже не изменить – Последний день Токио уже на прилавках. Однако я еще могу попытаться.
Выйти из образа. Стать противоположностью Кон-сана. Отрицательным персонажем.
Стать Тайроном.
Якудза, чье тело покрыто татуировками. Беспощадный убийца и главарь убийц. Организатор взрывов и терактов. Так ли далеко мне до него? Начало положено – меня подозревают в причасности ко всем тем кошмарам, которые обрушались на мир с момента выхода Последнего дня... Им нужна лишь зацепка, предлог посадить меня – а дальше снежный ком будет расти сам.
Только вот беда – моя репутация кристально чиста... Все спокойно и тихо, я пью кофе, курю и пишу дневники... С тех пор, как эти идиоты установили камеры, я даже ни разу не виделся с Димкой. Боже, неужели они действительно думали, что я не замечу? Что мрачные парни, представившиеся санэпидемнадзором, не вызовут у меня, старого параноика, подозрений?
Выйти из образа... Стать Тайроном... Господи, какую старуху мне зарубить топором? Под чью машину бросить пакет со взрывчаткой? Что мне сделать, Господи, чтобы развязать им руки?
Господь молчит. Он всегда молчит. Я корчусь, как червяк на крючке. И мне придется до дна выпить чашу – но вслепую, не имея надежды на царствие небесное. Я рыбак, который слишком поздно понял, что насадил на крючок себя самого...
Сегодня я сложу в свой верный старенький портфель димочкины письма и фотографии - и этот дневник. Я не знаю, зачем пишу эти строки, если через несколько часов их поглотит река. Вместе со всеми моими надеждами, умными и глупыми словами – о, они камнем лягут на дно...
А завтра я выйду из образа... и избавление обязательно наступит."
Утро следующего дня Сандров встретил уже в КПЗ, а его дневник лежал у меня под подушкой.
Избавление... обязательно наступит. После этих слов – девственная пустота строчек, две чистые страницы... и – все. Хочется верить, Конст. Хочется верить, что ты прав... Мой бог. Или все же пророк?..
За тебя идут в ад. За тебя и за меня добрый старый мент встал на путь Войны.
Ооо, эйфория, мое имя – эйфория, и расплавленный свинец твоих бедер по капле вливается в меня...
Ты так ничего и не понял. Димка... Твой Димочка, белокурая сволочь, любил тебя без памяти, тебя одного. Так любил, что запретил даже касаться себя, как только понял, что носит в крови смерть. Он шлялся по старым любовникам, даря себя всем, кого ненавидел, и приходил спать с тобой рядом. Больше всех он боялся потерять тебя. А ты ревновал, ты злился и не понимал... Но если бы понял, боль была бы еще сильней.
Кровавые брызги рябины. Зима будет очень, очень холодной... Липнет к лицу паутина, будто невидимый палач времени укутывает, убаюкивает меня... Осень. Сентябрь. Очень скоро заплачут птицы. Очень скоро река принесет мне багровые листья предательства и желтые – безумия.
Я словно муха в янтаре последних августовских дней. Я – твой Иуда. Твой навсегда. Пророк ли ты, бог или шут в арестантской робе – во веки веков, аминь, я буду млеть под тобой, угадывая тебя в каждом, кто склонится надо мной. Но никому, никому кроме тебя не заглушить мой голод.
Всадники Апокалипсиса порвали реальность. Ты возглавил нас, победитель, на крылатом чудаке Пегасе... И вот теперь все остановилось, и рука моя дрожит, выводя сегодняшнюю дату в твоем дневнике. Этот бой еще не проигран.
Я перепишу твою реальность, Константин Сандров. В ней Тайрон будет похож на тебя, а Последний день Токио никогда не наступит. В ней не сойдет с ума твоя игрушка Риу. И ты поймешь и простишь, я знаю...
Я сильный, я сильнее, чем кажусь. Я смогу. Это просто слезы зачем-то застлали мне глаза. Я утру их – и буду писать дальше, подбирать слова одно за другим... Я перепишу последнюю главу.
За стеной плачет женщина, друг на друга кричат два голоса – мужчины и молодой девушки... Они кажутся знакомыми, но нет времени их вспоминать. "В плетеном кресле под вишней лежала книга. Она, казалось, была оставлена всего на минуту – ветер шелестел страницами, лениво переворачивал, будто читал, сыпал сухие листики-закладки..." Не будет больше никогда страха перед закрывающейся книгой...
